18

В Москве я встретился и поговорил с главным эпизоотологом Советской Армии Воронцовым. Он сказал мне, что можно перевестись в Ростов в Управление военных конных заводов, но с понижением в должности, демобилизоваться можно только по заключению медицинской комиссии. Вернулся в Иркутск 19 июля. Дочь радостно встретила меня, чего нельзя было сказать о жене. Она обвиняла меня во всех своих болезнях, невзгодах, злоключениях. Наши отношения настолько обострились, что я решил порвать супружеские узы, связывающие нас в течение четверти века. Я стал серьезно задумываться о самоубийстве, и как-то ночью, когда не спалось, начинал писать Ольге предсмертное письмо. Но 24 июля, в день, когда мне исполнилось пятьдесят лет, мы неожиданно помирились, и гнетущее состояние тех дней прошло, как проходят все житейские невзгоды, и как на смену ненастью приходят ясные, солнечные дни. В начале августа проводили Таню в детский санаторий, который размещался в лесу за городом. Вскоре она там заболела, затемпературила, и ее поместили в изолятор. Когда мы с Ольгой приехали навестить ее, то смогли увидеть ее только через окно. В ее взгляде было так много мученья и упрека, что мы почувствовали себя виноватыми, что родили ее в этот мир юдоли и страданий. Несчастливым было ее пребывание в санатории, она часто температурила, диагноз не был установлен, врачи признавали не то тонзиллит, не то лимфаденит. Наконец-то мы привезли ее домой. Тревожным был для нас этот август 1952 года: болезнь дочери, беспокойство о сыне, который был на практике на севере Иркутской области и не подавал о себе никаких вестей. Жена совсем извелась. Наконец и я серьезно заболел. Проснувшись рано утром, я по привычке взял книгу, хотел почитать и не мог, буквы прыгали перед глазами. Чувствовалась слабость, сильная головная боль, была шаткость походки. С трудом я добрался до места службы, где окружной терапевт Корнаков осмотрел меня и направил в госпиталь. Там меня хотели оставить для стационарного лечения, но я отказался, и меня отпустили, дав несколько дней освобождения от работы. Я не знаю, что это было: легкое ли кровоизлияние в мозг или спазмы сосудов; но это не прошло бесследно. Это было началом заболевания, которое продолжает тревожить меня. С тех пор прошло много лет; но и теперь нередко внезапно, без видимых причин закружится голова, почувствуешь слабость, и походка станет неуверенной. Это как напоминание: "momento more" - помни о смерти. Но тот первый приступ в Иркутске был самым тяжелым и продолжительным.

А жизнь продолжалась. В начале сентября уехал в Ялту Михайлевич, затем проводили Тучина в Ригу, куда он был переведен. В ветотделе остался я один. Предстояла полевая поездка - военные учения штаба округа. И, хоть я еще не оправился от болезни, пришлось ехать. Учения проходили в двухстах километрах к северо-западу от Иркутска. Ехали ночью в каком-то темном вагоне до станции Тыреть, а потом в автобусе по разбитым грязным дорогам. Учения продолжались около десяти дней. Уже начались первые ночные заморозки. Жил я в палатке, спал в спальном мешке, питался в военторговской столовой и несмотря на тяготы полевой походной жизни чувствовал себя лучше, чем в городе. В начале октября вернулся в Иркутск и познакомился со своим новым начальником Владимиром Степановичем Дмитриевским, приехавшим из Ташкента вместо Тучина. По темпераменту он был полной противоположностью Тучину. Если Тучин был медлительный, спокойный флегматик, то Дмитриевский являл собой тип подвижного, беспокойного холерика. Я помнил его немного по Московскому Ветеринарному институту, куда он поступил на год позже меня. Тогда он был активистом и комсомольским вожаком. Его жена Наталья Михайловна училась вместе с ним. Несмотря на то, что он был арестован как сын священника в 1937 году и два года сидел в тюрьме, он остался человеком жизнерадостным и не потерял доверия к партии. Я симпатизировал ему, и у нас вскоре установились хорошие, даже, пожалуй, дружеские отношения.