В застенках ГПУ применялись пытки. Об этом говорили не только очевидцы, но и сам Сталин. Некоторые после допросов в предвидении ареста кончали жизнь самоубийством, и это было тяжелым преступлением, так как считалось, что человек убил себя, чтобы скрыть своих сообщников. Так покончил собой хорошо знакомый мне начальник Ветуправления Белорусского Военного Округа Перепечаев, застрелившись из малокалиберной винтовки.

Как брошенный в воду камень, оставляющий после себя широкие круги, как эпидемия и зараза, так в результате оговоров, доносов, ложных показаний, полученных в результате пыток, все новые и новые люди втягивались в эту кровавую мясорубку. И людей объял страх. Боялись встречаться с друзьями, ходить друг к другу в гости. Такого еще не было в истории. Казни римских императоров, жестокости монгольских завоевателей, пытки средневековой инквизиции, опричнина Грозного бледнеют перед этим массовым злодейством нашего времени.

Я тщетно пытался объяснить себе причину этого массового избиения людей, искал в этом какую-то историческую необходимость и не находил ответа. Только спустя много лет, в феврале 1956 года в речи Хрущева на ХХ съезде партии была частично разоблачена сущность этих злодеяний Сталина и его приспешников.

Те суровые 1937-1938 годы называют "ежовщиной" по фамилии Ежова, стоящего тогда во главе ГПУ. Многие стараются обелить Сталина, будто попавшего под влияние таких личностей как Ежов и Берия. Но истинная причина всего этого, по-видимому, кроется в жестоком характере Сталина, о котором предупреждал Ленин еще в 1922 году, предлагая снять его с поста генерального секретаря партии. В результате длительной борьбы за власть после смерти Ленина и уничтожения своих личных врагов и недоброжелателей он постепенно уверовал в свою непогрешимость и стал страдать манией преследования. Ему казалось, что он окружен врагами, что за ним охотятся, стараются убить, и полученную неограниченную власть над партией и государством он обратил против послушного ему народа. Хорошие, честные люди, осмеливающиеся говорить правду, погибали, а всякие подонки, людишки без чести и совести верховодили и были в чести. Так, когда на море бушует шторм, всякая придонная грязь, пена и муть поднимается наверх, закрывая чистую лазурь. Теперь об этом молчат и не вспоминают, будто и не было этого смутного времени. Но правду не скрыть, и я верю, что настанет время, когда уйдут из жизни немые свидетели и приспешники этих злодеяний, если не внуки, то дети внуков наших узнают подоплеку всех этих мрачных событий. Я верю в это так же как верю в то, что сравняют с землею некоторые могилы за мавзолеем Ленина, а городам, таким как Калинин, Ворошилов, Жданов, вернут их прежние русские названия.

27

В последние дни декабря 1937 года меня вызвали в Смоленск в штаб военного округа. Вместе с хорошо знакомым мне ветврачом Фигуровским мы долго томились в коридоре в тоскливом ожидании вызова. Было уже за полночь, когда меня вызвали в кабинет, где заседала комиссия из пяти человек, которая должна была решить мою судьбу. Среди членов комиссии я увидел знакомого - начальника 1-го отдела Ветеринарного Управления округа Говорова. Меня спрашивали кто я, откуда родом, кто и где родители. Один из членов комиссии со знаками летчика в петлицах сказал:
- А, знаем - это шляхтец, их много в Белоруссии.
Вскоре меня отпустили. Я переночевал у Сипко, моего бывшего подчиненного, а теперь начальника 2-го отдела Ветуправления округа - человека умного, ловкого, несколько беспринципного, хорошо умевшего устраиваться в жизни, а утром уехал в Могилев.

Начался 1938 год. Меня никто не трогал, и я продолжал служить в своей дивизии, хотя чувствовалось какое-то угнетение, и неспокойно было на душе. В середине марта из Москвы пришел приказ о моем переводе на ту же должность дивизионного ветврача в 78-ю стрелковую дивизию, расположенную в городе Томске. Начальство нашло нужным убрать меня подальше от границы и направить в глубь страны в Сибирь. По-видимому, в то время судьба моя висела на волоске. Я давно уже сдал дела; но в течение двух недель мне не выдавали документов. Я несколько раз приходил к начальнику штаба Орлову, с которым был в хороших отношениях и неоднократно играл в преферанс; но он все отговаривался и велел ждать. Видимо, ожидали санкции сверху на мой арест. Наконец в начале апреля мне выдали проездные документы, и я, оставив семью в Могилеве, уехал к новому месту службы в далекую холодную Сибирь.