После этого она перестала ходить к Гоголинским, и я редко видел ее; но каждая встреча с ней была для меня событием. Как-то я увидел ее в кино, хотел проводить; но она убежала. Неожиданно мы встретились на Замковой улице. Я растерялся и сказал ей "Добрый вечер", хотя было ясное зимнее утро. Однажды я был в театре, сидел в одном из первых рядов партера с разбитной и видавшей виды ассистенткой ветеринарного института и увидел ее в ложе верхнего яруса. Я отчаянно флиртовал со своей дамой; но все мои чувства и помыслы были там наверху, где сидела Оля, и она, кажется, совсем не обращала на меня внимание.

Как-то в ветинституте был танцевальный вечер, было много молодежи, играл духовой оркестр. И вдруг я увидел Олю. Она, склонив головку с умильным видом, танцевала с каким-то молодым военным; все время они были вместе, в перерыве между танцами гуляли под руку, разговаривали. Это было для меня настоящим ударом. В тот вечер я напился в стельку, еле притащился домой, не разуваясь упал на кровать. Не помню, как Гоголинские разули и раздели меня.

Позже я узнал, что военный Данин был командиром взвода 81-го стрелкового полка, и что Оля увлекалась им. Не знаю, чем кончился этот роман, но знаю, что Данин почему-то покончил жизнь самоубийством, застрелился.

И все же еще один раз я провожал Олю, зашел в ее небольшую комнатку на Гоголевской улице, мы мило болтали, обменялись фотокарточками, и счастье казалось близким и возможным. Я писал ей красивые нежные письма о том, как я люблю ее, как хочу ее видеть, и как тяжело мне без нее. В одном письме я писал:

Если многие дни без свиданья пройдут,
Я тоскую, не помня измен и обид.
Если песню, что любишь ты, вдруг запоют,
Если имя твое невзначай назовут,
Мое сердце как прежде дрожит.

Укажи ты мне путь, назови мне страну,
Где минувшее я прокляну.

В другом письме я писал, что видел ее во сне, и она была ласкова со мной.
Но проснулся я, - ночь как могила темна,
И подушка моя холодна.

7

Время шло, перелистывало зимние дни. Начался новый 1927 год. Мое положение в институте было прочным, критика в мой адрес была забыта. Я выполнял обязанности ассистента вместо чахоточного Петрова, который перешел на кафедру терапии мелких животных, проводил практические занятия со студентами и вел научную работу по теме: "Картина крови у животных при различных заболеваниях", корпел над микроскопом, подсчитывая количество моноцитов, нейтрофилов, эозинофилов и других кровяных элементов.

У меня был свой круг друзей: ассистент кафедры хирургии Кирюша Галенский, у которого я часто бывал дома, слегка ухаживая за его женой, одноногий Миша Судзиловский, ассистент кафедры терапии, у которого я как-то был в гостях и напился до чертиков, Ассистент Холод с кафедры физиологии животных и другие. Все мы принадлежали к партии белорусов, сторонников ректора Алонова.

Мой патрон Студитский относился ко мне хорошо. Как-то вечером проводилось заседание предметной комиссии клинических дисциплин, на котором представитель студенчества выступил с критикой в адрес Студитского, говоря, что он не готовится к лекциям и плохо их читает. Это меня почему-то взорвало, и я выступил с резкой отповедью, назвал студентов свиньями, которые вместо учебы путаются в не свои дела и пытаются командовать преподавательским составом. Это было ненужное, неразумное выступление, да Студитский и не стоил такой защиты, был он обыкновенным ветеринарным врачом, не имеющим каких-либо научных заслуг. Ничто не проходит бесследно, и это мое выступление отрыгнулось мне через десять лет, когда меня в 1937 году допрашивал начальник Особого отдела 33-й стрелковой дивизии Зомберг; между прочим он спросил: "Скажите, а что у вас было со студентами, когда вы преподавали в Витебском Ветеринарном институте?".