В этих письмах он просил их зачислить меня в академию, как очень способного и толкового студента. И вот, в середине сентября с мешком за плечами, в котором была пара буханок хлеба да кусок сала, я отправился в Москву. Ехали мы вдвоем с Женей Рябушенко, приятелем по сельскохозяйственным курсам и институту. Это был хороший парень, но не без странностей. Он был очень красив и пользовался большим успехом у женщин, но почему-то их избегал и даже побаивался. Чай он не пил, только кипяток; часто у него проявлялись какие-то ребяческие шалости, например, идет, бывало, по бульвару в Москве и вдруг на глазах у пешеходов начинает лезть вверх по фонарному столбу.

Я впервые в жизни ехал по железной дороге. В Смоленске была пересадка. Пассажиров было очень много, и место в вагоне пришлось брать с боем. Вагон был переполнен, некоторые ехали на крыше. Всю дорогу я простоял в тамбуре, сжатый со всех сторон. Такие поезда назывались "Максим Горький", вагоны в них были со сплошными нарами.

В Москву приехали утром. Белорусский вокзал встретил нас многолюдьем и толкотней. Сдали вещи в камеру хранения и сразу же поехали в Сельскохозяйственную Академию. Ректор Вильямс, творец травопольной системы земледелия в переполненном актовом зале читал лекцию по почвоведению, и я прослушал ее, стоя у дверей. Поговорить с ним мне не удалось, и я передал письмо от Адамова через секретаря. Удалось разыскать профессоров Прянишникова и Фортунатова и поговорить с ними; но помочь мне они не могли, занятия в Академии давно начались, и прием студентов в период учебного года был запрещен. Кто-то посоветовал мне попытаться поступить в Московский Ветеринарный институт. Ветеринария меня не особенно прельщала; но возвращаться в Витебск не хотелось, и я разыскал институт, поговорил с ректором Горячкиным и был принят на 2-ой курс с условием сдачи экзаменов по анатомии животных за 1-ый курс. Другие предметы мне были зачтены. Надо сказать, что в конце первого семестра перед Новым Годом я узнал, что принят в Сельскохозяйственную Академию на экономический факультет. Я долго раздумывал, хотел учиться одновременно в двух вузах; но это было невозможно, и я остался в ветинституте, о чем не жалею. Если бы я перешел на учебу в Сельскохозяйственную Академию, жизнь моя пошла бы по совершенно иному пути.

14

Тяжелым испытанием для меня явилась бесприютность. Встал вопрос: где жить? Первую ночь в Москве мы провели на Белорусском вокзале, сидя на скамье, спать, не давал милиционер. Во вторую ночь спали в какой-то жуткой ночлежке, где на полу вповалку спал всякий обездоленный люд, и где по ногам бегали крысы. Третью ночь я переночевал где-то в районе Сухоревки в коридоре гостиницы, куда сжалившись, пустил меня швейцар.

Много всяких невзгод переживал я в юности своей, испытывал голод, холод и всякую нужду; но самое тяжелое - это не иметь приюта, своего угла. Тяжелыми были для меня эти первые московские дни в конце сентября 1922 года.

Вечереет. С неба сыплется нудный, осенний дождь. Кругом раскинулся огромный город. В окнах зажигаются огни, за ними живут какие-то счастливые люди. А ты бредешь по улице, усталый, озябший, голодный, с мыслью "где переночевать?". Заходил во дворы, подъезды, предлагал свои услуги, не найдется ли какой черной работы - пустите бедного студента переночевать хотя бы в коридоре. Но никто не пускал. Одни отказывали вежливо, другие прогоняли грубо: "Проходи! Много тут шляется вас, всяких шаромыжников". И вот, когда отчаявшись найти приют и решивши возвращаться в Витебск, понуро брели мы с Рябушенко по Тверской, вдруг встретили Шуру Корчагина. Рассказали ему про свою беду.

-Ну, что ж, ребятки, придется приютить вас на первое время. Он учился в Московском Университете и недалеко от Белорусского вокзала на 2-ой Брестской улице снимал маленькую комнатку с окном, смотревшим на кирпичную стену. И вот мы сидим за столом, любезная хозяйка угощает нас чаем. А какое блаженство растянуться и уснуть в уголке на каком-то большом сундуке!