Наш дружный коллектив работал в саду Гуревича по набивке парников, обрезке деревьев. Иногда практические работы проходили в Журжево и Лужесно.

Этой же весной я окончил трудовую школу 2-й ступени. На выпускных экзаменах со мной случилась неприятность. Накануне по литературе мне было задано сочинение: "Записки охотника" И.С. Тургенева и крепостное право". Перечитывать "Записки охотника" мне было некогда, и я, взяв в библиотеке какую-то монографию, написал неплохое сочинение; но ошибочно отнес к "Запискам охотника" рассказ "Постоялый двор". Учительница моим сочинением осталась довольной, но на экзамене спросила меня: "А разве "Постоялый двор" относится к "Запискам охотника"?" Мне можно было как-то извернуться; но по простоте души я сказал, что "Записок охотника" я не читал. Она возмутилась и хотела оставить меня на второй год. Хорошо, что директор и другие учителя с ней не согласились. Обидно было бы "срезаться" По наиболее любимому предмету, который я к тому же знал не хуже других. Кстати сказать, все ученики нашего класса, за исключением меня, были евреи.

Два учебных заведения я кончил. Продолжалась учеба в сельскохозяйственном институте, который к этому времени перебрался в красивое здание бывшего Крестьянского земельного банка. Учился в институте я хорошо и успешно перешел на второй курс. Запомнилась одна обида, связанная с моим социальным происхождением. В конце учебного года заседала стипендиальная комиссия. Когда разбирали мое заявление, председатель комиссии студент лесного факультета Шабер, ходивший на костылях и состоявший в партии левых эсеров, спросил у меня: " А сколько в хозяйстве земли?" Я не умел лгать и сказал: "Тридцать". Тогда Шабер заявил: "Буевич принадлежит к таким людям, которые имеют загробастые лапы. Они имеют много, а хотят иметь еще больше" и добавил, обращаясь ко мне: "Вам не только дать стипендию, но и учиться в институте не полагалось бы". В жизни моей потом было много обид, но эту обиду я переносил очень больно, может быть, потому, что она была первой, еще не огрубела душа, я был молод и более раним.

Заседание комиссии почему-то проходило ночью. Возвращался я через сад Гуревича. Занималась заря. Утро было такое ясное, хорошее, во всю заливались соловьи, а на душе у меня было так горько, так обидно, что хотелось плакать. Ну и что ж, что у нас тридцать десятин подзолистой, неудобной земли, которая не может прокормить нашу большую семью, и мы голодаем? Чем я виноват? А ведь мне так хочется учиться.

И потом, почти в течение всей моей многолетней службы в Советской армии я чувствовал этот гнет моего социального происхождения. Оно, как дамоклов меч постоянно висело над моей головой и грозило увольнением, репрессиями, бедой. Хорошо, что дети и внуки мои не чувствуют этого гнета. Какое это зло и несправедливость, когда человека ценят не по его личным качествам и заслугам, а по социальному происхождению, национальности и анкетам.

13

Лето 1921 года я провел в деревне, дома. Жили мы очень бедно, хлеба не хватало. Однако, хозяйство считалось зажиточным и большую часть урожая надо было отдавать в качестве налога государству. Приходилось срезать не созревшие колосья ржи, из которых мама варила кашу. Несмотря на голод, жили весело и дружно, иногда вечером устраивали театральные представления, нечто вроде художественной самодеятельности. Нигде еще в деревне не было радио, а у нас перед домом стоял длинный шест - антенна, и мы через детекторный приемник слушали последние известия со станции Коминтерна и задушевные скрипичные мелодии из Будапешта.

И вот опять осень, город, учеба в институте. В эту зиму мы жили у какого-то еврея в одном из переулков Гуторовщины, где втроем занимали небольшую комнату, с нами жил молодой парень Стельмаков, наш сосед по деревне. У хозяина дома была домработница, некрасивая деревенская девка. Спала она зимой на печке в кухне, а весной в коридоре парадного подъезда. Я знал, что Володя и Стельмаков посещали ее ночами.