Уже 10-го июля немцы взяли Смоленск и воздушными десантами захватили Ярцево и Ельню. В середине июля 16-я и 20-я армии под командованием Лукина и Рокоссовского сумели остановить немцев к востоку от Смоленска. Прибыв на фронт, наша 133-я стрелковая дивизия сосредоточилась на восточном берегу Днепра и не была введена в бой; только Барнаульский полк, усиленный артиллерией, пытался выбить немецкий десант из Ярцево, но успеха не имел. Дивизия находилась в резерве ставки Главного Командования. Она оседлала Минское шоссе и имела сваею задачей прикрыть главное направление на Москву. Кроме того она создала заградительные отряды, которые останавливали отдельные группы бегущих в тыл войск, приводила их в порядок и формировала из них боеспособные подразделения. Я почти ежедневно ездил верхом в полки, проверял содержание конского состава, посещал ветлазареты, раза два по делам службы ездил на станцию снабжения в Вязьму. Авиация противника господствовала в воздухе, самолеты преследовали даже отдельных всадников, приходилось с опаской поглядывать в небо. Ежедневно большие группы тяжелых немецких бомбардировщиков со зловещим гулом пролетали над нами на большой высоте. Они летели на восток бомбардировать Москву. Мы постепенно осваивались и приноравливались к военной обстановке, стараясь делать жизнь более удобной. Если в первое время мы носили каски и противогазы, спали, не раздеваясь и не снимая сапог, то вскоре тяжелые каски мы заменили легкими пилотками, перестали носить противогазы, ночью стали раздеваться до белья. Из своей земляной норы перешли жить в большой сарай, где спали на нарах, покрытых сеном. Наш коллектив управления тыла дивизии был довольно дружным и сплоченным. Возглавлял его начальник 5-го отделения Скориков, человек довольно ядовитый, шутник и циник, с которым у меня установились хорошие отношения. Дружно мы жили и держались вместе с дивизионным врачом Мордовиным, к сожалению, потом он окончательно спился на фронте. Хорошими товарищами были: начальник автотракторной службы Гниленко - простой, компанейский украинец; начальник артснабжения Менжинский, мой земляк - витеблянин, честный, хороший партиец, невинно пострадавший в годы сталинских чисток; начальник службы горюче-смазочных материалов Страхов - веселый молодой парень, развлекавший нас песнями под гитару на стихи Есенина. Где они сейчас? Я с теплым чувством вспоминаю этих моих фронтовых друзей.

В конце июля меня приняли кандидатом в члены партии. Раньше я и не думал вступать в партию, считая это невозможным из-за моего социального происхождения. Здесь же на фронте мне это предложили, и я согласился. В это время шел массовый прием в партию, и в этом была своя логика. Коммунисту было опаснее изменить Родине и сдаться в плен; говорили, что коммунистов, взятых в плен, немцы расстреливают. Моими поручителями были секретарь парт- ячейки Менжинский, Гниленко и инструктор политотдела Акимов. Прием прошел формально, вопросов не задавали, приняли единогласно. Вспоминается один досадный казус, случившийся со мной в то лето. Как-то мне сказали, что меня вызывают в Особый Отдел 24-й армии. Я немного струсил, зная, что единичные случаи арестов в нашей дивизии на фронте были. Я вел дневник, и, хотя в нем ничего компрометирующего меня не было, все же решил его спрятать и положил его под какую-то костру в колхозном овине. Вызывали меня дать характеристику начальнику ветеринарной службы 24-й армии Антощенко, которого обвиняли в том, что он на фронте растерялся, развалил ветеринарную службу, растерял свои лазареты. Я хорошо знал этого нудного, недалекого человека как своего начальника в Новосибирске и сказал, что в его действиях не усматриваю какого-либо злого умысла, просто он слабый работник, неспособный руководить ветеринарной службой армии. Вскоре он был отстранен от должности и послан в тыл с большим понижением. Так война лучше всяких бумаг и анкет давала оценку людям, - кто чего стоит. Вернувшись из Особого Отдела я не нашел дневника в положенном месте, и это было очень досадно. Через несколько дней Скориков сказа, чтобы я получил какие-то записки у председателя колхоза, который и вернул мне дневник, правда, с какой-то подозрительностью и недоверием. Как он попал к нему, я не знаю. Август и почти весь сентябрь прошли для нашей дивизии спокойно. Больших боев на нашем участке фронта не было; но южнее под Ельней велись упорные, кровопролитные бои. Лето было жаркое сухое. Из-за занятости своей службой мне некогда было скучать или предаваться горестным размышлениям. Но иногда, особенно почему-то по вечерам, меня охватывала безысходная тоска по дому и семье, и я с пригорка с грустью смотрел на восток, где за бесконечными полями и лесами остались любимая жена и дорогой сын, и казалось, что, если бы было можно, пошел бы туда пешком или пополз на коленях за четыре тысячи верст. Большим событие для меня было получение из Новосибирска в адрес полевой почты письма от жены.