Американская администрация помощи, сокращенно АРА, на Бронной улице устроила столовую для нуждающихся студентов, где по талону можно было получить несколько ложек сладкой рисовой каши. В конце Звенигородского шоссе Ватикан организовал столовую, где можно было выпить стакан какао с небольшим кусочком булочки. Я нередко пользовался этой помощью и шагал от "мамы Ары" к Папе Пию, хотя получаемые калории едва покрывали энергию, затрачиваемую на это не близкое путешествие. Американцы присылали и посылки с продуктами и одеждой, и мне как-то дали поношенный пиджак, который мне очень пригодился.

Наступила весна. Сданы все экзамены и зачеты, и я уехал в деревню, домой работать в своем хозяйстве до осени. Работы было много. В июне вывозили навоз и пахали землю под черный пар, в июле косили свои тощие луга и клеверища, сушили сено, возили и складывали его в пуне, где так хорошо спалось ночами, в августе косили рожь и овес косами, вязали снопы, сеяли озимую рожь. Хозяином был старший брат Иван. Младшие братья и сестры подрастали, сестра Маня начала помогать маме в ее тяжелом труде. Лето 1923 года было последним, когда я работал в своем хозяйстве. В дальнейшем я бывал здесь только наездом, как гость. Тесная связь с родным домом и семьей и с этим дорогим моему сердцу уголком земли порвалась. Так оперившийся птенец вылетает из родного гнезда в большую жизнь.

17

И вот я опять шагаю по Москве от Белорусского вокзала на Каляевскую с мешком за плечами, в котором мой немудрый скарб, две буханки хлеба и кусок сала.

Учеба на 3-ем курсе; посещение лекций в Пименовском переулке и клинике на Башиловке. Опять поиски работы, полуголодное существование и беспросветная нужда, когда полушубок одеваешь, чуть ли не на голое тело, и ботинки просят каши. Считается, что студенческие годы - лучшая, наиболее веселая и беззаботная пора в жизни человека. Но я ничем хорошим не могу вспомнить эти годы. Однако, на фоне голодного существования и нужды осталось одно светлое воспоминание - это приобщение к высокому искусству театра.

Не помню, как и благодаря кому я устроился статистом в Большой и Малый театры. Платили там очень мало, кажется, 20 копеек за выступление; но можно было иногда получить контрамарки и посмотреть спектакли с участием знаменитых артистов. Особенно мне нравился уютный Малый театр. Там за кулисами можно было близко увидеть знаменитую старуху Ермолову, директора театра замечательного артиста, режиссера и драматурга Южина (князя Сумбатова), пьесы которого я видел в Витебском драматическом театре еще в дореволюционное время. В Малом театре я был занят в пьесе "Медвежья свадьба" по новелле Мериме и в трагедии Шекспира "Юлий Цезарь". Последний спектакль произвел на меня неизгладимое впечатление. Цезаря играл Нароков, его жену - тогда еще молодая и красивая Пашенная, Брута - Садовский; но особенно великолепен был Остужев в роли Марка Антония. Как сейчас помню его высокий чистый голос, когда он произносил свою речь над трупом убитого Брутом Юлия Цезаря. "Римляне, граждане, друзья! Меня своим вниманьем удостойте. Не восхвалять я Цезаря пришел, а долг ему пришел отдать последний". В этой сцене бунта толпы я должен был ударять другого статиста булыжником из картона, что я проделывал с большим усердием.

В Большом театре я был занят в опере "Аида" и в балете "Конек-Горбунок". В "Аиде" мы должны были пройти по сцене, как воины Родомеса с копьями в руках. Было очень холодно, мы были в легких туниках, не доходящих до колен, и дрожали как цуцики.

В "Коньке-Горбунке" мы, человек двадцать пять статистов, выносили на сцену и держали на вытянутых руках большой круглый щит, на котором в роли Царь-девицы танцевала знаменитая балерина Гельцер, уже не молодая и довольно грузная дама, и держать ее на вытянутых руках было нелегко. В Большом театре можно было через служебный ход пробраться в ложу для статистов, которая помещалась высоко над сценой, и оттуда посмотреть спектакль и послушать великих артистов: Обухову, Барсову, Мигая, Ханаева и других.