|
... Темной стороной в прошлом полка за 1820—30-е годы является предание двух его командировъ, а также и несколькихъ офицеров суду. 11 ноября 1820 года командиръ Эстляндскаго полка, Полковникъ Бек 2 был предан военному суду за злоупотребление и безпорядки учиненные им во время командования Эстляндским полком. Восемь лет длилось о немъ дело в суде и окончилось отставлениемъ его от службы. Черезъ десять лет новое неблагополучие в полку в этом отношении, кончившееся преданием суду в 1830 году тогдашняго командира полка Полковника Щепина за безпорядки во время командования его полкомъ. В 1832 году Полковникъ Щепинъ был отставлен от службы. Одновременно с ним пострадали офицеры полка Капитанъ Вишневский, Штабс-Капитаны Куделин и Душкевич и Поручик Буевич, преданные суду за возобновление претензий на полкового командира под самыми ничтожными предлогами"*... * - М.О.О.А.Г.Ш., месячные рапорта полка 1830 г. № 12224. Список штаб- и обер-офицерам и чиновникам Эстляндского полка. С 1811 по 1911 гг, т.е со времени пеехода полка в полевые войска. До 1862 г. офицеры записаны в этом списке по чинам, а с 1862 г. -- по времени поступления в полк. Поручики:
...Вскоре затем 24-го числа получено было предписаниео смене у кр. Силистрии 3-й бригады 8-й пехотной дивизии первой бригатой 5-й дивизии; вместо же этой последней, для наблюдения за кр. Журжей и Рущуком, назначена была 2-я бригада 4-й пехотной дивизии. Выступив 2-го апреля, полки Белозерский и Олонецкий прибыли 1-го мая в м. Карялаш, находившееся в расстоянии 10 вёрст к северу от Силистрии. Первый батальон Белозерского полка расположился в этом местечке, 2-й же -- в укреплении, выстроенном на острове против крепости. При осаде Силистрии полк пробыль до 24-го числа, в течение какового времени участвовалъ, 16-го числа, в ночном нападении неприятелей на шанцы. Означеннаго числа, в час пополуночи, произведена была Прапорщикомъ Белозерскаго полка Буевичем с двумя рядовыми рекогносцировка по направлению к неприятельскому ложементу, находившемуся против нашего праваго фланга. Возвратившись, Буевичъ донёс о скоплении значительных неприятельских сил в этом пункт, что заставляло предполагать о намерении Турок повести въ эту ночь атаку. Поэтому Г. М. Петрищев приказал немедленно сблизить войска. И действительно, вскоре перед нашими сторожевыми постами показались наездники. После несколькихъ выстреловъ с нашей стороны они скрылись. Однако черезъ часъ (около 2 1/2, часов по полуночи) несколько неприятельскахъ колонн, соблюдая полнейшую тишину, подошли к нашему правому флангу и стремительно атаковали его. 1-я гренадерская рота Белозерского полка, бывшая в этом пункт, предуведомленная о движении Турок, спокойно оставалась на своём месте и, подпустив неприятели на близкое расстояние, встретила eгo залпами. Остановленный мгновенно выстрелами, произведшими в рядах его значительныя опустошения неприятель смешался, чем воспользовались гренадёры и, сделав еще один залп бросились в штыки. Турки обратились вв бегство и, хотя после этой неудачной атаки, снова собирались в небольшия кучки и повторяли атаки, но легко были отбиваемы нашей передовой цепью. Урон Белозерскаго полка в эту ночь состоял из 1 убитого рядоваго и 1 раненаго унтер-офицера. Справочно: крепость Силистрия -- в наст. время болгарский город на правом берегу Дуная -- Силистра. Осада Силистрии -- неудачная попытка русской императорской армии захватить мощную турецкую крепость Силистрия, продолжавшаяся с 24 марта по 12 июня 1854 г. в рамках Дунайской кампании в ходе Крымской войны.
№ 5 Осип Буевич. Рядовой лейб-гвардии Пребраженского полка, 24-х лет (ок. 1864 г.р.) от роду, поступил в Спб. Николаевский военный госпиталь 1 ноября 1888 г., вследствие кашля и болей в правом боку. Температура была высокая. В мокроте его я нашёл Коховские бациллы и больной переведён 16 числа в туберкулёзное отделение... ...Родные все здоровы... ... Последний раз они [бациллы] были найдены 8-го декабря и более не встречались... ... Аппетит усилился, так что больному не достаточно было госпитальной порции, то дана котлета и 2 яйца. Так как ни Коховских палочек, ни эластических волокон в мокроте не было находимо, то он выписан 27-го числа обратно в часть... № 22 Осип Буевич. Рядовой лейб-гвардии Пребраженского полка, поступил вторично в Николаевский госпиталь 1 февраля 1889 г., вследствие кашля и болей в правом боку, в мокроте найдено много Коховских бацилл и 4-го числа он переведён в туберкулёзное отделение... При исследовании больного 28 февраля... вес больного и ёмкость лёгких увеличилась. Общее состояние улучшилось. Больной представлен в комиссию.
...Так, например, П. Стефановский (послереволюционный выпуск) вспоминал о складывающейся в 1900-е годы традиции парада перед ядром: «Седьмого октября был парад перед бомбой. Дело в том, что в нижнем этаже в стене крепко засело ядро во время боев корпуса генерала Витгенштейна, гнавшего французов, но кто его запустил было неизвестно, в корпусе его считали витгенштейновским. Парад этот был запрещен, но происходил он очень быстро; в ближайший день к 7 октября, когда первая рота выходила на прогулку с ружьями и оркестром, “майор” (кадет, оставленный на второй год. — Авт.) выпуска, приняв маленький парад, обтирал бомбу ватой, смоченной в водке, артиллеристы — ромом, а кавалеристы — коньяком и все целовали бомбу, так же и все кадеты, в тот день, проходя мимо целовали ядро». Другой кадет Леонид Буевич, также послереволюционного выпуска, оставил уже более подробные воспоминания о параде с привлечением к нему младших классов корпуса: «Перед первым разом построения роты на утреннюю молитву, приказ старших кадет всем новичкам 1-го класса при прохождении по коридору в столовую и обратно, держать “смирно — равнение на бомбу!” Что за бомба? и почему такое строгое приказание? Конечно, по выходе строем роты из помещения в коридор взволнованные взоры устремлялись по стенкам, пока с левой стороны не обнаруживали на высоте приблизительно чуть выше одного метра от пола, до половины засевшего в стенку ядра 12 сантиметров в диаметре и на половину окружённого блестящей медной дощечкой вверху, на которой выгравирована надпись: “7-го октября 1812 года”. Сразу же, без команды, руки были пришиты по швам, а голова повернута налево. <…> Все это новое вызывало чувство гордого сознания, что ты теперь являешься нераздельной частицей всего этого. Это чувство росло и укреплялось еще больше после знакомства с историей самой бомбы и легендарным зданием Корпуса…» *. Эти воспоминания подтверждают факт прочно укоренившейся традиции, сохранившейся в памяти даже в период эмиграции корпуса... * -- Буевич Л. Думы //Кадетская перекличка. Нью-Йорк, 1977 г. № 17. С. 61-65.
Справочно: Возможно, речь о Марии Буевич (ур. Яновецкой), к тому времени вдове Кароля (Карла) Буевича. Впоследствии Никанор Стефанович Рагино (1883-1927) и Буевич Адольф Карлович Буевич (лепельский мещанин) были женаты на сёстрах ур. Лос(ь). Никанор на Юзефе Антоновне ур. Лос(ь) (1875-1971). Адольф на Софии Антоновне ур. Лос(ь). Людвиг Стефанович Рагино и Юзефа Антоновна Рагино (ур. Лос(ь)) были воспреемниками (крёстными) у Софии Адольфовны Буевич (ок. 16.03.1903 г.р., крещена в Селещанском костёле). Источник: Семейные записки. Ян Рагино.
Жизнь Софьи Казимировны Островской (1902–1983) вместила многое: детство в состоятельной семье, учебу на историческом факультете Петроградского университета, службу начальником уголовного розыска Мурманской железной дороги, пребывание под арестом, работу переводчика технических текстов, амбиции непризнанного литератора, дружеские отношения с Анной Ахматовой и др. Все это нашло отражение на страницах ее впервые публикуемого целиком дневника, который она вела с юных лет до середины XX века, но особое место занимает в нем блокада Ленинграда, описанная выразительно и подробно. За рамками дневника осталась лишь деятельность Островской в качестве агента спецслужб, в частности по наблюдению за Ахматовой. В дневнике упоминается ксёндз, а затем капеллан Андрей Сильвестрович Буевич. Стр. "На 19 января 1928 года. Вижу покойных прелата Будкевича и военного капеллана Буевича. С ними вместе мой высланный духовник, каноник Василевский. Кто-то из них в штатском – кажется, ксендз Буевич. Все они очень веселые, довольные, радостные. Я прихожу к ним в общежитие священников при храме св. Екатерины. Коридор знакомый, а комнаты неизвестные – в комнатах масса солнца. Дверь мне открывает ксендз Буевич, хватает меня за руку, и мы в веселой мазурке летим по коридору. Прелат и каноник смеются. Прелат розовый и благодушный (как при жизни), и у него сильно блестят стекла очков. А каноник улыбается немного грустно. Мы с капелланом возвращаемся к ним. И я много шучу: мне страшно хорошо. Потом я вспоминаю, что пришла по поручению мамы: мама больна (что-то желудочное), лежит в больнице и просит ее навестить. Снова какая-то сцена со священниками, но я ее уже не помню. Я переношусь в больницу: зеленый сад, солнце (очень похоже на сон от 14.1.28). Недалеко проходит мама: она одета так, как одеваются обыкновенно на ночь. О чем-то говорим, но разговора я тоже не помню." Источник: Дневник. С. К. Островская.
В последнее время я редко бываю в Академгородке, но, когда это происходит, рацио- нальное восприятие мира меня покидает, потому что ум переносится на второй этаж дома по улице Правды, к порогу уютной и приветливой квартиры, где меня радостно и тепло встречают хозяева. И в это мгновенье примолкает та часть ума, которая знает, что и Вольдемара Петровича больше нет, и Маргарита Абрамовна теперь живет далеко. И я понимаю, почему это происходит. Ведь с самых ранних детских лет, почти полвека, я твердо и уверенно знал, что есть дом, где мне всегда рады. Где, в прямом и переносном смысле, всегда открыта дверь. В прямом, потому что годах в шестидесятых-семидесятых, особенно летом, когда в этот дом, дополнительно к свои двоим – Мите и Сереже, наезжала куча детей: племянников, их друзей, а позже и внуков, и их друзей и подруг, дверь просто не закрывалась на замок. Даже в суровые девяностые и нулевые она не подверглась никакому укреплению, и замок оставался хлипким, чисто символическим. При всем при том, что Вольдемар Петрович много чего мог смастерить руками и с инструментами управлялся замечательно, но на замок внимания не обращал и, я думаю, даже не придавал никакого значения его надежности. Это был такой символ открытости и приятия. Все знали: для друзей дом Коронкевичей открыт всегда. Я Вольдемара Петровича никогда не звал по имени-отчеству. Он всегда был для меня дя- дей Воликом. Дядя, потому что он младший брат моей мамы, Галины Петровны. А нежное уменьшительное Волик – так всегда его называли мои родители и его мама, наша любимая бабушка, Анна Леонтьевна. Анна Леонтьевна родилась в 1899 году в белорусском местечке Острино Виленской гу- бернии. Бабушка рано осталась без отца, росла девочкой целеустремленной и очень хотела учиться. Со своей мамой она приехала в Вильно, где была гимназия и где жил ее дядя, брат отца Павел Васильевич Коронкевич. Дочь дяди Павла стала учительницей и получила назначение куда-то в глубинку, и мама Анны Леонтьевны поехала с ней, чтобы помочь городской девушке освоиться с сельским бытом. А Анна Леонтьевна осталась в семье дяди. Бабушка коротко описывает этот период своей жизни в таком специальном письме вну- кам и правнукам. Там она указывает, что дядя Павел работал на железной дороге. И со- всем не пишет про то, что Павел Васильевич Коронкевич был достаточно заметным обще- ственным деятелем. Он действительно служил делопроизводителем Управления Полесских железных дорог и, кроме того, был товарищем, то есть заместителем председателя совета старшин Белорусского общественного собрания. Вместе с публицистом Лукьяном Солоне- вичем он на свои деньги издавал газету «Белорусская жизнь», правда, денег было мало и издание шло туговато. Они же в 1908 году создали «Белорусское общество», которое ста- вило задачей пропаганду единства белорусов с великороссами в рамках одного русского народа. В 1911 году бывший гродненский губернатор, а к тому времени премьер-министр, П. А. Столыпин субсидировал детище Солоневича и Коронкевича, и газета под новым на- званием «Северо-Западная жизнь» обрела свежее дыхание и просуществовала до 1915 года. Редактором ее остался Л. М. Солоневич, а П. В. Коронкевич стал председателем «Белорусского общества». Судьба Павла Васильевича нам неизвестна, последнее упоминание о нем, которое удалось найти, относится к апрелю 1917 года, когда в г. Гомеле он был избран председателем Временного белорусского демократического комитета. Вот среди таких людей и шло становление характера Анны Леонтьевны. Бабушка была человеком очень терпеливым, ласковым и заботливым. Вечная труженица. Я не помню ее праздно отдыхающей. Вроде бы только что была на кухне, а вот уже стре- кочет швейная машинка, а через некоторое время сидит за столом и ровным красивым почерком пишет письма дальним нашим родственникам, которых жизнь разбросала по стране. Да и бабушка с дедом Петром Иосифовичем [Буевичем] в Сибири не случайно оказались в 20-х годах прошлого теперь уже века. В этой страшной кровавой неразберихе, после Гражданской войны они с маленькой дочерью покинули родную Белоруссию и добрались до Омска, где уже и родился Вольдемар Петрович. В Омске они пробыли недолго и, отправившись дальше, осели в Новосибирске, который тогда еще назывался Новониколаевском. Мы можем только догадываться о драматических обстоятельствах, которые вынудили их оставить родные места. Знала об этом бабушка, но нас от этого знания оберегала. Она просила любить Советскую власть, но как-то не до конца ей доверяла. Знаем только, что это «растворение» в Сибири сохранило им свободу, и, может быть, жизнь. Моя мама рассказывала о своем смутном детском воспоминании, еще белорусского периода жизни, как она с Анной Леонтьевной приходит к какому-то зданию и там за зарешеченным окном видит своего отца, усталого, небритого. Как мы предполагаем, Петр Иосифович был арестован и сразу по освобождении, с же- ной и дочерью, по пути в Омск добрался до Москвы, где кто-то помог ему выправить новые документы. Так Петр Иосифович Буевич стал Петром Иосифовичем Горбусвиным. И, поскольку эта фамилия была случайной, не имевшей к семье никакого отношения, то и дети Галя и Воля, вопреки традиции, получили фамилию не отца, а мамы – Коронкевич. Несколько позже, по примеру Петра Иосифовича, избегая репрессий в 30-х годах, на Урал и в Сибирь перебрались и трое его братьев – Антон [Иосифович Буевич], Станислав [Иосифович Буевич] и Степан [Иосифович Буевич]. Были у них еще и две сестры – Ядвига [Иосифовна Буевич] и Бронислава [Иосифовна Буевич], но они остались в европейской части России. Главой этого огромного семейства был дед Вольдемара Петровича Иосиф Михайлович Буевич. Чем он занимался в своей жизни мы не знаем. Знаем только, что жил он в Витебской области, а его женой и матерью пятерых детей была Мария Клеофасовна Заборовская, имевшая по некоторым сведениям польские дворянские корни. После ее смерти Иосиф Михайлович [Буевич] женился на ее сестре Анне Клеофасовне, и в этом браке родился сын Степан [Иосифович Буевич]. Анну Клеофасовну я помню. Она жила в Новосибирске, в семье Степана Иосифовича [Буевича]. Я не раз приходил к ней с бабушкой Анной Леонтьевной. Бабушка называла ее тетя Аня, и над кроватью ее висело католическое распятие. Деда своего я не видел. Петр Иосифович [Горбусвин/Буевич]умер до моего рождения в 1947 году. Человек деятельный, умный и, по тому времени, образованный, он работал на предприятиях мукомольной и хлебопекарной промышленности, дослужившись до должности управляющего трестом «Запсибхлеб». Очень мало о нем знаем: фрагменты из рассказов мамы и бабушки. Вольдемар Петрович учится во втором классе и занимается в техническом кружке, где его отметили за хорошо сделанную работу. Анна Леонтьевна гладит его по голове: «Молодец, Воленька, будешь хорошо заниматься, хорошо учиться, подрастешь, тебя в пионеры примут». Тут Петр Иосифович включается: «Когда он подрастет, пионеров уже не будет». Поэтому я называю деда трагическим оптимистом. Ошибся на 60 лет. Воспоминания из 20-х годов. Перед Новым годом заработали какие-то деньги. Дед купил на базаре пачку чая, бутылку водки и бутылочку растительного масла, пожарить картошку. Дома выясняется, что масла в бутылке нет, оно только чуть-чуть было наморожено по стенкам. В другой бутылке не водка, а вода. Тоже не беда – чаю попьем. Открывают пачку, а там, как тогда говорили, – спитой чай, то есть уже раз был заварен. Но иногда везло. Перед самой войной в 41-м году Петр Иосифович получил премию. Долго решали, что купить. Очень хотели купить радиоприемник, но в последний момент перерешили: купили деду хорошее зимнее пальто. Он в нем все военные годы и проходил. А радиоприемники у населения в начале войны изъяли. В молодые годы он занимался литературным творчеством, писал стихи и вроде бы даже печатался в омских газетах. Мама рассказывала, что у них была фотография омского периода: Петр Иосифович и рядом она сидит на коленях у Павла Васильева, знаменитого поэта, позже арестованного и расстрелянного. Дед и сам опасался ареста, особенно во второй половине тридцатых годов, с его биогра- фией на ответственной работе жилось тревожно. Бабушка рассказывала, как однажды ночью в 37-м году, когда аресты стали массовыми, когда уже исчезали соседи и сослуживцы, они проснулись от шума мотора: на Обдорскую свернул автомобиль. А в те годы ночами машины по этим улицам ездили только с одной целью. И слышат, что машина остановилась возле нашего дома. Только дед через вторую дверь выскочил в огород, как в парадную уже стук прикладом: «Открывайте!» Бабушка открывает, а там трое в форме, спрашивают: «Такой-то дома?» – и называют фамилию человека, который живет через три или четыре дома от них. Со слов моей мамы, в тот же период, может и после этого случая, а может и до него, от греха подальше, из подпола достали портфель с документами белорусского периода жизни и отправили в печку. Вот так и жили. В постоянном напряжении. Наверное, это поспособствовало ранней смерти Петра Иосифовича, он умер внезапно, от сердечного приступа, находясь в Москве, в командировке. Было ему 47 лет. Анна Леонтьевна освоила профессию бухгалтера и трудилась в ЦК профсоюза шоферов Востока, затем была главным бухгалтером областного профсоюза строительных рабочих, который располагался во Дворце труда среди двух десятков других профсоюзных органи- заций. Вот интересная история случилась. Сейчас в этом здании находится Новосибирская государственная академия водного транспорта. Несколько лет назад туда пришла на работу наша дочь Лена. Кабинет ее находился на втором этаже И я спросил у Вольдемара Петровича, бывал ли он на работе у бабушки. Оказалось, что бывал он там неоднократно. Любилзаходить после школы, получал деньги на мороженое и шел дальше. Так вот – бабушкино рабочее место тоже было на втором этаже и в этом же крыле. В школе дядя Волик учился хорошо и при этом, будучи мальчиком пытливым, все вре- мя занимался в разных технических кружках, увлекался химией. Тогда же сформировались устойчивые интересы к спорту, театру, литературе, которые он пронес через всю жизнь. И был у него еще один интерес, это интерес к людям. К их судьбам, умениям, знаниям. Потому и случалось, что, где бы ни оказывался Вольдемар Петрович, жизнь его сталкивала с интересными и даже выдающимися людьми. А потом он мастерски рассказывал об этих встречах. А домашние праздники, когда собирались близкие многолетние друзья, для нас, малень- ких детей, а потом уже для вполне взрослых и самостоятельных, всегда были интересны и привлекательны торжеством юмора, интеллекта и артистизма. Некоторые праздники запом- нились на долгие годы. Так однажды, в начале 70-х, отправились встречать Новый год в лес. Правда, недалеко, в окрестности Академгородка. Я не помню всех участников, но, естественно, были Вольдемар Петрович с Маргаритой Абрамовной, их сын Митя, мой ровесник, с которым мы были особенно дружны. Из друзей точно были Ельские, Алиджановы, актеры театра «Красный факел» супруги Кира Орлова и Игорь Попков. Место было выбрано заранее. Часов, наверное, в десять вечера выдвинулись из квартиры. Еду несли в сетках и коробках, посуду везли в чемодане на санках. Ночь была лунная и звездная, не очень морозная. Когда добрались до места, вокруг не- большой сосенки, поскольку елок поблизости не было, утоптали площадку. Сосенку укра- сили игрушками, прикрепили на ветви настоящие свечи. И тосты, и песни и хоровод – все было. А после двенадцати начали во тьме кататься на санках с огромной горки – по сути это был склон холма. С криком, свистом. Для меня – это очень яркое пятно в детских воспоминаниях. Да и все участники того праздника вспоминали его с удовольствием. Но эта история имела удивительное и неожиданное продолжение. Почти тридцать лет спустя. Я тогда работал в Дорожной больнице, и у меня был пациент - один из руководи- телей института «Сибгипротранс». Лежал он в больнице долго, и иногда, когда я дежурил, вели мы с ним неспешные вечерние беседы не только о здоровье и болезнях, но и просто о жизни. Как-то он посетовал, что приходится праздники в больнице встречать, а вот, бывало когда-то… И что-то интересное рассказал. Я ему в ответ тоже начал рассказывать, как однажды встречал новый год в лесу. Он оживился и говорит: «Так вы тоже были на этом празднике?». – Что значит – тоже, – удивился я. – Я-то там был, а вы откуда о нем знаете? И он поведал мне занимательную историю. Было это давно. Он, молодой инженер, работал в изыскательской партии где-то в глухой сибирской тайге. И был тогда не то что бы разгильдяем, но легко как-то, не очень серьезно, относился и к жизни, и к работе. И вот в этой экспедиции случилось событие, которое перевернуло всю его жизнь, заставило переосмыслить многое в себе, в жизни. После него и пошел личностный и профессиональный рост. Я, конечно, был заинтригован, что за судьбоносное событие произошло? И он ответил, что это был один разговор, который длился у костра всю ночь. В экспедицию приехал Али Халилович Алиджанов, который был тогда директором «Сибгипротранса». И, вот они, один на один, всю ночь у костра говорили. Он не ругал, не воспитывал. Просто говорил о людях, о работе, о жизни. И мой пациент говорит, что этот разговор он запомнил на всю жизнь и тогда, не знаю уж, в каком контексте, Алиджанов рассказал об этой встрече Нового года в Академгородке. Вольдемар Петрович и сам был личностью неординарной, мощной, харизматичной и та- кие же люди оказывались в самом близком круге его друзей, так с юношеских лет дружеские узы связывали его с Эдуардом Ипполитовичем Ельским. А дружба, которой не препятствовало расстояние, с Зиновием Яковлевичем Корогодским, одним из самых ярких тетральных режиссеров Советского Союза! Это подлинные интеллигенты, рядом с которыми не только было интересно и познавательно, но и приобретался важный духовный опыт. Источник: Вольдемар Петрович Коронкевич: в фокусе жизни.
Я родилась 6 марта 1938 года в деревне Черкасы Высочанского сельсовета Лиозненского района Витебской области. Мой отец Желнеровский Иван Феликсович был репрессирован 26.09.1938г. и расстрелян 8 октября 1938г. Нашу семью: мать, сестру, брата и меня должны были выслать как врагов народа. Но родная тетя Буевич Юзефа Иосифовна, которая проживала в деревне Бибиревка забрала к себе. Там нас и застала Великая Отечественная война. В начале декабря 1943 года нашу семью со всеми жителями деревни насильственно угнали в концлагерь «5-й Полк». Там мы находились до мая 1944 года. Жили в бараках. Рядом тифозные больные. Один раз в день давали баланду из гнилых овощей. Я от голода опухла, а брат совсем высох. Мама нас с нар никуда не отпускала. В лагере были в основном женщины с детьми и старики. Тех, кто был постарше, отправляли в Германию. Когда советские войска стали приближаться к Витебску, немцы погрузили нас в товарные вагоны и повезли к линии фронта. Где-то в районе деревни Крынки нас выгнали из вагонов и погнали в лес в болото. Территория вокруг была огорожена колючей проволокой и заминирована. Мы из веток сделали шалаш и там жили. Немцы хотели из нас сделать живой заслон. На наше счастье, рано утром 3 июня 1944 года на лагерь случайно набрели наши разведчики. Немцы куда-то исчезли, а разведчики разминировали узкую тропинку и велели нам уходить по этой тропинке из лесу. Из 12 тысяч узников в живых осталось только 8 тысяч. Остальные были убиты, подорвались на минах. Умерли от голода и холода и тифа. Еще не все успели выйти из лесу, как немцы начали артобстрел территории лагеря. После освобождения из плена нас вывезли в Износковский район Смоленской области, где мы находились до освобождения города Витебска. 26 июня 1944 года он был освобожден, и мы вернулись домой. Нельзя описать, сколько было радости от того, что мы остались живы и сво- бодны. Вместе со взрослыми дети помогали восстанавливать разрушенный город. К сожалению, только в 1995 году я узнала о том, что мой отец посмертно реабилитирован в 1964 году. Ни мать, ни сестра, ни брат об этом не узнали, так как к этому времени все умерли. Вот так сложилась моя трудная и сложная жизнь. Проживаю сейчас одна в коммунальной квартире. Единственный сын в 18 лет трагически погиб в 1982 году. Чтобы не было так одиноко, я занимаюсь общественной работой. Это дает возможность общения с людьми, которые, как и я, пережили эту страшную войну. . Источник: Дети войны. /Доступ с территории РБ через VPN/
ШТРИХИ К БИОГРАФИИ ЯНА БАРЩЕВСКОГО: (Полный текст) /С территории РБ через VPN/ ...Наиболее очевидно белорусские связи Сербиновича прослеживаются при изучении его знакомств. В числе наиболее известных выходцев из Беларуси, о встречах и разговорах с которыми упоминал в своём дневнике Константин Степанович, следует назвать литераторов Фаддея Венедиктовича Булгарина, который звал Сербиновича «земляком своим», Осипа Ивановича Сенковского и Адама Мицкевича, а также видных священнослужителей — римокатолического митрополита Станислава БогушаСестренцевича и епископа Матфея Липского. Сфера повседневного внеслужебного общения Константина Степановича была чрезвычайно широка, ему даже пеняли на это: «Г. Р. [Дукшинский] бранил меня за то, что я люблю знакомства — говорит, будто нельзя иметь многих друзей — не соглашаюсь». Если оценить частоту упоминаний знакомых Сербиновича в тексте дневника, то сразу выделяется круг друзей, с которыми он либо часто виделся, либо активно переписывался: Пётр Бонифатьевич Борейша, Степан Игнатьевич Буевич, Валентий Мельхиорович Ванькович, Антон Венедиктович Габонский, Павел Иванович Гаевский, Юлиан Осипович Витковский, Лев (Леон) Павлович Дружина, Гавриил Рафаилович Дукшинский, братья Елиашевичи — Пётр Фёдорович и Михаил Фёдорович, братья Ефимовы — Николай Дмитриевич и Дмитрий Дмитриевич, Донат Константинович Жебровский, Фёдор Иванович Руско, Фёдор Иванович Серно-Соловьевич, Павел Андреевич СварацкийСварик, Осип Осипович Скржендзевский, Радислав Иосафатович Шепелевич и Иван Фёдорович Эйнерлинг. За исключением Ваньковича, Витковского, Жебровского и Эйнерлинга, все они — молодые чиновники, начавшие служить, как и Сербинович, на младших должностях в центральных органах управления империи: в Сенате, Министерстве иностранных дел, Министерстве духовных дел и народного просвещения, Министерстве юстиции, Главном управлении путей сообщения, Главном штабе и Государственной комиссии погашения долгов; Ванькович же был известным художником, Витковский служил в лейбгвардии гренадерском полку, Жебровский часто приезжал в СанктПетербург из своего себежского имения, а Эйнерлинг занимался издательской деятельностью. Объединяли этих людей, повидимому, белорусские корни либо учёба в общей alma mater, которую в шутку именовали «Сморгонской академией». Среди них существовала определённая корпоративность, они не теряли друг друга из виду, так в записи от 22 октября 1820 г. Сербинович сообщает, что заходил «к Мацилевичу, который говорит, что Каз[имир] Лаский в Путях Сообщений, Марц[ин] Лаский в Сенате, а прочие надеются быть в Академии Медикохир[ургической]». Оказывали они и взаимную поддержку, особенно при устройстве на службу. В этом отношении показателен пример П. Б. Борейши, который начал карьеру при белорусском военном губернаторе герцоге Александре Виртембергском. Когда же тот получил назначение на пост главноуправляющего путями сообщений, то, как пишет в воспоминаниях Ф. Ф. Вигель, «управление департаментом временно поручил он привезённому с собою правителю канцелярии своей, белорусскому дворянину, статскому советнику Петру Вонифатьевичу Борейше, известнейшему плуту, и сохранил его директором до конца жизни своей». Вскоре, вслед за Борейшей, в этом же ведомстве оказались Л. П. Дружина, П. А. СварацкийСварик, а позднее и С. И. Буевич. Благодаря своему положению Сербинович также имел возможность оказывать помощь землякам — при устройстве на службу и при разрешении личных проблем. Наиболее ярко это заметно на примере его отношений с Радиславом Иосафатовичем Шепелевичем. Систематическую переписку с ним Константин Степанович вёл начиная по крайней мере с мая 1820 г.; 25 сентября 1822 г. в дневнике появляется запись: «был у меня в департаменте Дружина, брат Л[ьва] П[авловича] — привёз новости о Шепелевиче, о братце и о Буевиче»67, а 5 октября 1822 г. Сербинович пишет Шепелевичу письмо с приглашением приехать в Санкт-Петербург. Вскоре после этого, 17 декабря 1822 г. Сербинович оставляет запись: «узнал также о приезде Шепелевича», а через два дня, 19 декабря 1822 г. состоялась радостная встреча друзей: «[дома] оставлена записка от Дружины и Шепелевича — пришёл М. М. — пришёл Г. О., потом Д. А., потом Ю. О. [Витковский] — чай — с последним качу в Коломну и внезапно являюсь у старых знакомых — Друж[ина], Шеп[елевич], Буевич зацеловали меня — тут я нашёл и Литинского, Рутковского и других — чай — говорю больше всего с Шепелевичем — и при том говорю обо всём — о последнем моём пребывании в Полоцке, о сплетнях бабы обвинявшей Ш[епелеви]ча, об авторах и книгах, об <неразборчиво> и о пр. Наконец читаю письмо Зубки — прощаюсь — Л. П. Дружина провожает меня до дому — я рассказываю ему по улицам примечательное» Вторая цель Барщевского в столице, по всей видимости, была связана с получением ещё одного документа. Запись от 19 января 1825 г.: «Гр[игорий] Ив[анович Карташевский] зовёт меня в канц[елярию]. Докл[адывал] он и Дм[итрий] Ив[анович Языков]. Спрашиваю последнего о способе получить Барщевскому свидетельство». Д. И. Языков был директором Департамента народного просвещения; о результатах разговора с ним Сербинович мог уведомить Барщевского во время встречи, состоявшейся на следующий день: «Вечер провожу у Ефимова, где Барщ[евский], Дружины, Буевич, потом и Шепелевич. Чай. Забавлялись на счёт старых книг. Смотрю Dict[ionnaire] Historique». 29 августа 1825 г. «У меня гости: Шепелевич, Буевич, Барщевский. Читали о диких людях и великанах из Линнея. Долго ждём Ивана, который только теперь обедал. Я довольно шутил, был весел. Moie serce! — móy ż żołądek». По этим записям можно заключить, что Ян Барщевский некоторое время жил в квартире Шепелевича в Коломне. Это соответствует указанию Р. А. ДруцкогоПодберезского о том, что по приезде в СанктПетербург Барщевского принял именно Шепелевич, однако описанные выше встречи заставляют нас скорректировать романтичное высказывание Ромуальда Андреевича, согласно которому Шепелевич будто бы был «единственной живой душой, которую [Барщевский] знал в огромной столице». Явно видно, что будущий писатель практически сразу оказался в кругу старых знакомых по Полоцкой иезуитской академии и прочих земляков: Борейши, Богушевского, Буевича, Галко, Дружины, Дукшинского, Елиашевича, Ефимова, Жабы и, конечно, Сербиновича. 4 февраля 1826 г. Сербинович провожал Шепелевича, уезжавшего к невесте: «Рад[ислав] Иос[афатович] отправился покупать платок для невесты... зашёл с ним домой... и оба отправились <неразборчиво> в Офицерской улице обедать — оттуда в Коломну — там вижусь с Барщевским, Галкою, Борейшею и Богушевским, с которыми Р[адислав] И[осафатович] простился — заехали к Буевичу и Вирту — оттуда в Мещанскую к портному. Мы узнаём фамилии нескольких человек, с которыми Барщевский контактировал в СанктПетербурге. Помимо Р. И. Шепелевича, К. С. Сербиновича, князя Ромодановского и Ратманова, это Борейша, Богушевский, Буевич, Гаевский, Галко, Дружины, Дукшинский, Елиашевич, Ефимов, Залусские, Жаба, Крассовский и Рыжевич. Упомянуты также фамилии ещё двух знакомых Барщевского за пределами столицы — Менчинский и Пядевич. Многие из этих людей принадлежали к упомянутому выше сообществу выпускников Полоцкой иезуитской академии. Многолетняя деятельность пушкинистов показывает, что изучать жизненный путь и творчество А. С. Пушкина без учёта его отношений с соучениками по Царскосельскому лицею попросту невозможно. Думается, что и в судьбе Яна Барщевского круг друзей его юности играл весьма значительную роль; возможно, в дальнейших исследованиях его биографии было бы целесообразно заострить внимание на данном обстоятельстве.
Орел Чечни и Дагестана IV Со времени описанных выше событий протекло три года. Я успел уже закончить медицинскую академию; а так как я был казенным стипендиатом, то обязан был отслужить 6 лет военным врачем. Так я волей-неволей попал на Кавказ, где вначале был определен младшим ординатором в тифлиский военный госпиталь. Главный врач, из поляков, Юлиан Викентьевич Буевич, как начальник, был нимало не симпатичен: заносчив, упрям, раздражителен и в раздражении груб; но, как хирург, он был мастер своего дела, и, под его опытным руководством, я вскоре совершенно вошел в мои новые обязанности. Работы было вдоволь, потому что военные действия против Шамиля не прерывались, и в госпиталь к нам, то и дело, доставлялись раненные, как свои, так и из пленных горцев. В числе последних на мое попечение попал, таким образом, попал молоденький, любимый слуга второго сына Шамиля, Гази-Магомета, по имени Муслин. VI Через два дня на третий на меня выпало в госпитале ночное дежурство. На одном таком дежурстве со мной случился грех: умаявшись за день, я задремал на стуле. Не проснулся бы я, пожалуй, и до смены, не растолкай меня под утро госпитальный сторож.: - Ваше благородие, беда! - Что случилось? – Да вот мальчишка от Шамеля, Муслин того … тю-тю! – Помер? Ах бедняга! Совсем почти ведь поправился… - Добро бы помер; ан нет: шапку в охапку и был таков. – Удрал? – Так точно. И не в больничном ведь халате, а в шубе и в форменном картузе нашего старшего доктора: в передней с вешалки стащил. – Ай да хват! И караульный у ворот его выпустил? – Пропустил: за темнотой не разглядел; принял за самого Юлиана Викентьевича: на частную практику думал в город собрался. – Но за ним послали уже погоню? – Послали. Да где уже этого прыгуна нагнать! Давно, чай за городом, в горах. А Юлиан Викентьевич то как осерчали! Всех нас, нижних чинов, под суд отдать грозят. И Ваше благородие теперь к себе требуют. – Так что же ты с этого не начал? Буевич, когда я вошел к нему, не ответил даже на мой поклон, а с места напустился на меня. – Вы эту ночь дежурили? – Я. – И дали сбежать пациенту, который вдобавок еще и обокрал меня! – Что Вас обокрали – очень жаль; но моя обязанность – лечить больных, а не сторожить выходы. – Как ординатор, вы, сударь мой, обязаны в свое дежурство обходить палаты, а не спать! – Я на минутку только присел на стул… - И заснули, проспали до самого утра! – Каюсь, Юлиан Викентьевич, но глаза у меня сами собой слипались… - Што брехац непутно! Как узнает наместник, что у нас сбежал пленный, так задаст он нам пфеферу (перцу)! |