Москва встретила меня дождем и туманом. Остановился и ночевал в Крутицких казармах. Военкомат назначил меня для прохождения службы в город Шую в 14-й артиллерийский полк.

Шуя - город небольшой, грязноватый, открытый ветрам. В нем тогда было две ткацких фабрики и два полка: стрелковый и артиллерийский.

И вот я облачился в военную форму и стал красноармейцем батареи артиллерийского полка. Тяжело мне пришлось в первые два месяца, когда я проходил так называемый курс молодого красноармейца. Бравый и подтянутый командир батареи был человеком культурным и относился ко мне хорошо; но старшина, грубый и хамоватый хохол почему-то невзлюбил меня. От него я часто слышал грубые окрики и получал наряды вне очереди. За эти два месяца конца 1925 года я испытал всю тяжесть тогдашней военной службы: чистил картошку на кухне, дневалил по казарме и конюшне, чистил закрепленного за мной коня и трехдюймовую пушку, стоял часовым и делал все то, что положено делать бойцу-артиллеристу. Почти все время уходило на военную подготовку. За это время я постиг все обязанности номеров орудийного расчета, был ездовым, правильным, заряжающим, наводчиком и командиром орудия. Зима была холодная, суровая, и я страдал от холода в своей шинели. Особенно неприятно было подниматься в шесть часов по команде "Подъем", быстро одеваться, становиться в строй и идти на холод чистить, а потом поить и кормить лошадей.

Когда мы ходили строем по городу мимо фабричных корпусов, оттуда нам улыбались и шутили фабричные девушки, мы пели песню про молодых кузнецов, которые подговаривали Дуню идти в лесок, и про таракана, который проел дунин сарафан в самом интересном месте.

Кроме своих солдатских обязанностей по заданию политрука батареи я должен был в ленинском уголке делать вырезки из газет, оформлять стенды и делать политинформации красноармейцам. Личного свободного времени у меня совсем не оставалось. Но прошло два месяца, и мое положение резко изменилось к лучшему: я как ветврач-одногодичник был переведен для работы по специальности в ветеринарный лазарет полка.

Жил я в лазарете, и моим основным занятием было амбулаторное и стационарное лечение лошадей. Моим непосредственным начальником стал ветврач полка Москвин. Он жил с семьей в военном городке, относился ко мне хорошо, и я часто бывал у него на квартире, где он угощал меня чаем. Чувствовал я себя свободно, никто меня не угнетал и не требовал соблюдения дисциплины. Обедал я в командирской столовой. Только однажды у входа в столовую меня увидел приехавший из Владимира командир дивизии латыш Аплок "Ви кто такой? - спросил он меня. Я ответил. "Безобразие, шлем носить не умеете". Я не заметил, что одна половина шлема была отогнута и болталась.

Очень смутно помню поездку в Ленинград с двумя красноармейцами за верховыми лошадьми для командования дивизии. Совершенно выпала из памяти встреча с братом Петей, который учился тогда в Ленинграде.

Стояли большие холода, и мы мерзли на обратном пути в товарном вагоне, где ехали вместе с лошадьми. Проезжали Рыбинск, Ярославль, Иваново, долго стояли на станциях, пока наш вагон цепляли к поезду.

Этой зимой я около месяца прожил во Владимире, где в 40-ом стрелковом полку замещал кадрового ветфельдшера во время его отпуска. Хороший, красивый город Владимир. Когда-то он был столицей древней Руси. Стоит он на горе над Клязьмой. Все в нем пахнет стариной, далеко видны купола его соборов и церквей.

Первое время мы с Катей писали друг другу нежные, ласковые письма. Она прислала мне в Шую какую-то посылку. В одном из писем она сообщила о своей беременности, что хочет мальчика, похожего на меня. А я стал писать все реже и наконец совсем замолчал.

В жизни человека бывают поступки, которых он всегда стыдится, и которые иначе не назовешь, как подлостью. Неблагодарным подлецом по отношению к Кате считаю я себя. По-видимому, пламя любви, не поддерживаемое личным общением, стало гореть тускло и совсем погасло. Да и любил ли я ее по-настоящему? Не было ли это односторонним половым влечением, не согретым душевной близостью? Но, как бы то не было, я очень виноват перед тобою, Катя. И, если ты еще живешь на свете, за те радости, которыми ты меня одарила, и прости меня, если можешь. Прошло с тех пор около пятидесяти лет, я уже начал забывать черты твои, а карточку твою давно порвала жена. Иногда я думаю, что, может быть, где-то живет мой сын, родившийся пол века тому назад, что, конечно, весьма сомнительно, особенно принимая во внимание акушерскую специальность Кати.