Думали, что проживем здесь несколько дней, а прожили более трех месяцев до Нового года. Сперва было жить хорошо и весело. Но вскоре из Витебска к Шуре приехала его сестра Женя, девушка пустая, несерьезная, увлекающаяся сбором фотографий модных артистов, и поместилась в уголке за ширмой. Мы очень стесняли брата с сестрой, в комнате повернуться было негде. Шли дни, а мы не уходили. Может быть, не достаточно активно искали себе жилье.

Шура стеснялся сказать нам открыто: "Товарищи, пора и честь знать". Женя невзлюбила меня, говорила брату, будто я подсматривал за ширму, что было неправдой. Отношения наши охладились, стали натянутыми. Только к началу зимних каникул Рябушенко нашел себе угол где-то на окраине Москвы, а мне пообещали место в общежитии. В радужном настроении уехал я в Витебск, в деревню, домой.

15

Не помню, как я провел эти две недели каникул; но запомнился один незабываемый печальный вечер. Вся семья была в сборе, из Витебска приехал Володя, работавший телеграфистом. Было тихо, морозно, на западе горела заря, и снег отливал синевой. В комнате тускло горела пяти-линейная лампа, с керосином было туго. Мама подоила корову, поставила ужин, и вдруг с Володей случилось что-то страшное. Он упал на пол и начал биться в сильнейших судорогах, конвульсиях, голова его запрокинулась, лицо посинело, глаза закатились, он хрипел, изо рта показалась пена. Мы пытались удержать его и не могли, испугались, думали, что умрет. Припадок длился долго, около часа. Потом он постепенно успокоился, уснул, утром не помнил, что с ним было. Это было начало эпилепсии, падучей, которая постепенно, лет через десять свела его в могилу. Что за причина болезни - не известно; никаких признаков до этого у него не наблюдалось. Был он хороший, добрый, ласковый парень, все его любили.

Горька и печальна дальнейшая судьба его. Припадки стали повторяться, становились все чаще. Он вынужден был оставить работу на телеграфе, работал секретарем сельсовета, продавцом в магазине, но нигде не мог удержаться. Изменились его характер и психика. Из веселого и жизнерадостного он стал угрюмым, молчаливым, ничто его не интересовало, а в конце жизни стали проявляться признаки слабоумия. Обращались к врачам, к знахаркам; но ничто не помогало. Летом 1933 года, когда я служил старшим ветврачом артполка и находился в Дретуньских лагерях, получил из дома письмо с известием, что Володя умер. Кто-то посоветовал ему обтираться холодной водой. Недалеко от дома, за огородом у нас был небольшой пруд - сажелка, там и воды было по колено. Утром он пошел туда, снял рубашку, стал обтираться, упал в припадке и захлебнулся. Когда я приехал, его уже похоронили.

В имении Коссы, где провели мы свое беззаботное детство, у развилки дорог есть небольшой холм, на котором росли старые березы. Когда мы жили в имении, на верхушке одной из берез кто-то укрепил обод колеса, и сюда весною прилетали два аиста, вили себе гнездо, выводили птенцов и громко клацали клювами. Кладбища здесь не было; но было две могилы, огороженные чугунной оградой, где похоронены были помещик Врублевский и его жена. Здесь же на этом холме похоронили моего дорого брата. Сходил я на могилу его, посидел у желтеющего холмика светлой земли, горько поплакал. Прощай, мой милый Володька! Был ты не только самым близким братом, но и неизменным другом и спутником моим: вместе росли и провели счастливое детство, вместе в одном классе учились в сельской школе, а потом в городском училище, вместе жили в городе, голодали, скитались по всяким углам, терпели нужду, вместе работали в своем хозяйстве, пахали, косили, ездили на вечеринки, влюблялись. Был ты добрым, жалостливым, никому не делал зла, и врагов у тебя не было. Так почему же так несправедливо отнеслась к тебе судьба, так печальна и горька участь твоя?