ЕЛЕНА БУЕВИЧ (ЧЕРКАССЫ) - ЧАСТЬ II

ФОТО В КОНЦЕ ХХ ВЕКА

Смычком измучив верную, концертную,
устав, как в поединке за бессмертную,,
по мостовой - проворно, как с пригорочка,,
студенточка идёт, консерваторочка.

У перехода ждет её возлюбленный,
такой же уцелевший, непогубленный.
На Чистых, заглянув на пять минуточек,
они покормят голенастых уточек.

И что бы там безумцы не пророчили -
развал Союза, путч и штурм, и прочее -
они "Зенитом", как от хлеба постного,
отхватят день столетья кровеносного!

И этих лет - как дыма папиросного...

Лишь из окна, вполнеба вознесённого,
летят обрывки, страстные и смутные,
скрипичного концерта Мендельсонова.

А век уж исчисляется минутами.

ОТ и ДО

От одного - до десяти
я у родителей в горсти
жила, не ведая о том,
что осенён наш дом крестом.

От десяти - до двадцати
Господь хранил меня в пути.
Я научалась... Если бы!..
Явила жизнь свои гробы.

Ушли - и бабушка, и дед,
и поздно я рванулась вслед,
прознав паническую дрожь
глаголов "умерли", "умрёшь"...

От двадцати до тридцати...
Столетьям надобно пройти,
пока дойдёт до дурака:
жизнь - островок, а не река!

Ночь. У щеки - тепло сынка,
да отчий взор издалека.
Вот всё, что держит здесь. Пока...
От тридцати - до сорока?

С Ы Н

По-человечьи можешь только "да"
(пока ещё) и "мама", и "звезда".

Все символы и знаки - как янтарь -
хранит в себе нехитрый твой словарь.

"Да" - подтвержденье, вызов и ответ
всему, что заготовил э т о т свет.

А "мама" - та единственная связь,
что оборвавшись, не оборвалась.

И вот звезда. В колясочке своей -
ещё без слов - тоскуешь ты о ней.

Рискуя выпасть, мордочку задрав,
"зи-да!", - кричишь и тянешь за рукав.

И по звезде в зрачках твоих, философ.
И тысячи ответов, не вопросов.

КОРАБЛИК

Снасти ветхи, мачты тонки,
борт - не низок, не высок.
Жизнь похожа на обломки,
но трепещет парусок.

Ветер свищет, тычет тучи,
рвёт, бросает и полощет...
Меньше малого получит
тот, кто многое восхощет.

Продержись ещё, не сетуй,
будет и тебе - сторицей.
Не за то, и не за это,
а по милости велицей.

НАВЕРХУ

Почуешь, бывает, средь ночи,
что дом под тобой - ходуном.
Как будто Господь его хочет
поднять и поставить вверх дном.

Трясенье земли или неба?
Дрожит, накреняясь, кровать.
Вцепляешься в сонную небыль -
абсурдно ожив, умирать...

И в жуткий такой промежуток
покажется: ухнет этаж!
Кому ты теперь, кроме шуток,
заблудшую душу отдашь?

Проснешься, от смерти отлыня,
и страхи пустые - вразброд:
Вот - пол... неподвижна твердыня...
Но трещина где-то растет.

КОГДА ВЕТЕР СВИСТИТ...

Меня не волнуют чужие мужчины,
меня не волнуют большие машины,
ни Пизы, ни визы, на слава и власть...
Но жизнь удивительно не удалась!

Плетется, насуплен, сынок ненаглядный:
сегодня не куплен сырок шоколадный.
Сегодня не куплен привычный сырок,
кефир и тетрадь на английский урок.

А взгляд воспитательниц прям и надрывен -
я им за ремонт задолжала семь гривен.
Семь гривен должна, только две - в кошельке,
и чадо обиженно жмется к руке.

Кураж от того, что проходим по краю -
от ужаса, знаю, стихи сочиняю...
Вон бомж сортирует в контейнере хлам,
ему еще хуже, наверно, чем нам.

НЕОЖИДАННОЕ СВИДАНИЕ

Может быть, кому-то покажется странным -
посмотреть на все это можно проще-де,
но я, Буевич Елена Ивановна,
плачу на Красной площади.
Я стараюсь, ее умещаю в "Кодаке",
запечатлеваю Спасскую...
Сквозь фламандский снежок, зависающий в воздухе,
она все еще кажется сказкою.
Опершись на заборчик, сквозь снежную сырость,
как в окошке ее продышиваю...
Девять лет разделяли нас заборчики мира -
все таможни, ОВИРы - не вышло!
Я стою одна, не дружу с экскурсфирмами.
Мент взирает имперски (укр. - `имперски).
Вот сейчас вберу ее всеми фибрами
и - расстворюсь за Иверскими...